Почему людям (не)нравятся экстрасенсы? Психоанализ веры, проекции и границы Я
Экстрасенс как зеркало: о желании видеть невидимое и быть услышанным за пределами слов
Между мистикой и метапсихологией: экстрасенсорика как форма психической работы
От автора
Такую статью я собиралась написать много-много лет.
И вот, наконец, пазл собрался, как мне кажется, полностью.
Приглашаю вас с многостраничному — интересному и полезному — чтению.
Анонс статьи
Почему людям (не)нравятся экстрасенсы?
Не потому, что те «обманщики» или «даровитые провидцы».
А потому, что в их фигуре отражаются наши самые глубокие запросы: желание быть увиденным, страх перед неизвестным, надежда, что где-то есть тот, кто «уже знает» — и скажет нам, как жить.
Эта статья — не о том, «существует ли экстрасенсорика».
Она о том, что делает её значимой для психики.
Через призму психоанализа рассматриваются: телесная эмпатия как основа «сверхчувствования», амбивалентность между верой и стыдом, проекция на «всезнающего Другого» — и почему даже самый рациональный ум иногда хочет поверить в чудо.
Автор отказывается от ярлыков — «шарлатан», «святой», «жертва» — и вместо этого предлагает увидеть в экстрасенсе человека, а в нашем отношении к нему — зеркало собственной субъективности.
Потому что быть человеком — значит жить в напряжении между «я чувствую» и «я не знаю».
И, возможно, именно в этом напряжении рождаются вера, творчество, любовь — и анализ.
Введение: позиция автора как точка опоры
Когда меня спрашивают: «А вы верите в экстрасенсов?», я обычно отвечаю: «Я к ним отношусь никак».
И имею в виду это в самом добром, почти буддийском смысле — не как отрицание, не как пренебрежение, а как освобождение от необходимости судить.
Для меня экстрасенсы — прежде всего люди.
Люди, чьи способности, восприятие, чувствительность или убеждения отличаются от усреднённой нормы, — но разве не в этом и состоит человеческое разнообразие?
Один человек помнит иностранные языки с лёгкостью, другой решает дифференциальные уравнения во сне, третий сочиняет музыку, слыша её в шуме дождя.
Некто «чувствует больше» — глубже, острее, шире.
Это не делает его святым, шарлатаном или инопланетянином.
Просто — так сложилось.
И в этом «так сложилось» — вся тайна и вся простота одновременно.
Моя нейтральность — не индифферентность.
Это этическая позиция, выработанная в практике психоанализа, где первое правило — воздержаться от оценки.
В аналитическом пространстве нет «правильных» или «неправильных» фантазий, желаний, страхов.
Есть то, как субъект с ними живёт, как организует своё отношение к ним, как пытается их выразить или, напротив, заглушить.
То же самое происходит, когда мы сталкиваемся с фигурой экстрасенса — не как с объектом веры или отрицания, а как с зеркалом, в котором отражаются глубинные запросы нашей собственной психики.
Отказ от морализма и ярлыков — не уход от ответственности, а, напротив, предпосылка к подлинному взгляду.
Как только мы называем кого-то «обманщиком», «чудотворцем», «больным» или «просветлённым», мы закрываем за ним дверь.
Мы перестаём слушать.
А между тем, даже если экстрасенс ошибается, даже если он сознательно манипулирует — в его словах всё равно звучит нечто, что ищет слушателя.
И это «нечто» — не про сверхъестественное, а про человеческое: про страх одиночества, про желание быть понятым без слов, про надежду, что где-то есть тот, кто «уже знает», кто «уже видел» то, что нам ещё предстоит прожить.
Поэтому главный вопрос этой статьи — не «существуют ли экстрасенсы?» и даже не «работает ли экстрасенсорика?».
Эти вопросы принадлежат эпистемологии науки или онтологии реальности.
Но психоанализ идёт другим путём.
Он спрашивает: что делает фигуру экстрасенса значимой для психики?
Почему она возникает вновь и вновь — в мифах, в уличных гаданиях, в телешоу, в тихих разговорах за кухонным столом?
Что именно в ней призывает нас — то ли к вере, то ли к отторжению, то ли к тревожному любопытству?
Ответ на этот вопрос — не в подтверждении или опровержении «способностей», а в раскрытии психических функций, которые фигура экстрасенса выполняет: как способ организации неведения, как форма проекции желания, как попытка восстановить связь с архаическим Другим, как реакция на экзистенциальную неопределённость.
Именно с этого — с признания экстрасенса как феномена субъективности, а не как объекта веры или суеверия — и начнётся наше исследование.
I. Экстрасенс как феномен субъективности: что «экстра» значит для Я?
Если отложить в сторону споры о «реальности» экстрасенсорных способностей, остаётся более плодотворный вопрос: почему одни люди становятся для других — или для самих себя — «экстра»?
Что делает их восприятие, чувствительность или способ выражения настолько отличными, что они выходят за рамки общепринятого?
Психоанализ не ищет ответа в генах, в «дарах свыше» или в «ошибках эволюции».
Он смотрит внутрь: в структуру субъекта, в его отношение к травме, желанию и Другому.
«Особенность» как след травмы
Уже Фрейд показал, что то, что кажется «исключительным» в человеке, часто связано с ранним опытом разрыва — с тем моментом, когда психика, сталкиваясь с невозможным, вынуждена создать обходной путь.
Травма — не обязательно катастрофа.
Это любое событие, которое не может быть интегрировано в существующую структуру Я и оставляет след в виде симптома, фантазии или особого способа восприятия мира.
Так, например, ребёнок, выросший в обстановке хронической тревоги, где взрослые молчали о главном, мог развить гиперчувствительность к невербальным сигналам: к дрожанию голоса, к заминке перед ответом, к отведённому взгляду.
Эта «способность читать людей» — не мистика, а выработанная стратегия выживания.
Она возникла как попытка предугадать угрозу, чтобы защититься от боли, которую невозможно было осознать в детстве.
С годами эта стратегия может превратиться в то, что другие назовут «интуицией», «шестым чувством» — или даже «ясновидением».
Таким образом, «экстра» — это не избыток, а остаток: остаток того, что не было сказано, не было прожито, не было услышано.
И в этом смысле экстрасенс может быть тем, кто несёт на себе след невысказанного — собственного или коллективного.
«Особенность» как форма желания
Лакан развил эту идею дальше, показав, что субъект формируется в языке Другого, и именно через Другого он приобретает своё «Я».
Но Другой — неполный, противоречивый, травмированный.
Поэтому субъект всегда остаётся с «лишним» — с тем, что не уместилось в символический порядок.
Это «лишнее» и становится местом возникновения желания.
Иногда желание находит выражение в творчестве, в науке, в любви.
Иногда — в том, чтобы высказывать невысказуемое.
Экстрасенс, по сути, берёт на себя функцию говорящего за то, что не может говорить в обычном языке: за будущее, за мёртвых, за бессознательное другого.
Он не столько «знает», сколько осмеливается произнести то, что другие боятся даже подумать.
В этом контексте «экстра» — не признак превосходства, а позиция субъекта, который не боится быть на границе символического и реального.
Он рискует быть непонятым, осмеянным, обвинённым в обмане — но продолжает говорить.
Почему?
Потому что в этом — его желание быть признанным как носитель правды, пусть даже неподтверждаемой.
Экстрасенс как «носитель превышения»
Именно поэтому фигура экстрасенса воспринимается как тот, кто выходит за границы обычного восприятия.
Он «видит» то, что скрыто; «слышит» то, что не сказано; «чувствует» то, что другие отрицают.
Это превышение — не метафизическое, а психическое: оно связано с готовностью субъекта находиться в зоне неведения, не закрывая её ложной уверенностью.
В современной культуре, где доминирует требование «знать всё», «контролировать всё», «объяснять всё», экстрасенс становится своего рода анти-героем рационализма.
Он не предлагает доказательств — он предлагает свидетельство.
И в этом — его сила и его уязвимость.
Но важно подчеркнуть: психоанализ не прославляет эту позицию.
Он осмысляет её.
Потому что превышение может быть как способом соприкосновения с реальным, так и формой психической защиты — попыткой избежать собственной обыденности, избавиться от чувства ничтожности через приписывание себе «особой миссии».
Здесь тонкая грань между желанием быть полезным и навязчивой идеей быть избранным.
Именно поэтому мы не спрашиваем: «Прав ли экстрасенс?» — а спрашиваем: что делает его «экстра» необходимым — для него самого и для тех, кто к нему обращается?
Конкретные примеры, коих можно было бы привести тысячи, но я ограничусь всего несколькими.
Они подчеркивают: экстрасенсорность — редко про мистику.
Чаще — про раннюю необходимость быть в курсе того, что скрывают.
1. Однажды ко мне пришла женщина, которая с детства “чувствовала настроение матери за стеной”.
Она не называла себя экстрасенсом — она просто знала, что если мать молчит, значит, она плачет.
Эта “способность” спасала её от внезапных приступов гнева матери — но в зрелом возрасте превратилась в постоянное напряжение: она боялась быть рядом с людьми, чьи эмоции она “улавливала слишком чётко”.
В отношениях она часто говорила: “Я чувствую, что ты скрываешь от меня что-то”, — даже когда партнёр был искренен.
Её “интуиция” была верной в прошлом, но в настоящем стала ловушкой: она не могла отличить проекцию от реальности.
2. Мужчина средних лет рассказывал, что с юности “угадывает” мысли любимых женщин: “Я знаю, когда она мне соврала, даже если голос звучит ровно”.
Оказалось, его мать в детстве всегда говорила одно, а делала другое — “всё хорошо” при этом сопровождалось дрожащими руками и пустым взглядом.
Он научился читать тело, потому что слова были обманом.
Позже, в любви, он искал ту же несогласованность — и находил её даже там, где её не было.
Его “дар ясновидения” был, на самом деле, травматической бдительностью.
3. Женщина жаловалась на “странные сны”: каждую ночь ей снились сцены, которые на следующий день “сбывались” — встречи, разговоры, даже погода.
Она считала это даром, но чувствовала тяжесть: “Как будто я должна предупредить кого-то, но не знаю кого”.
В анализе выяснилось, что в детстве она просыпалась от криков родителей, а утром им приходилось “притворяться”, что ничего не было.
Сны стали способом восстановить правду, которую днём приходилось отрицать.
“Сбывание” — не пророчество, а бессознательная реконструкция атмосферы, которую она научилась предчувствовать.
4. Юноша пришёл с жалобой: “Я не такой, как все. Я чувствую слишком много”.
Он описывал, как “физически ощущает” чужую тревогу в автобусе, как “слышит” мысли преподавателей.
На деле он вырос в семье, где его эмоции регулярно отрицались (“Ты не расстроен, ты просто устал”).
Чтобы остаться замеченным, он усилил чувствительность до предела — пока она не стала его идентичностью.
“Я отличаюсь” — было его способом сказать: “Меня нужно услышать”.
Но на самом деле он не отличался от других — он просто не мог позволить себе быть таким же, потому что “такой же” значило “невидимый”.
5. Пожилая женщина, всю жизнь считавшая себя “немного колдуньей”, рассказала, как в детстве её мать “всегда знала, когда кто-то из соседей умрёт”.
Мать не гадала — она просто замечала детали: чай остыл, голос дрожит, старушка вышла без платка…
Эти наблюдения передались дочери как “тайное знание”.
Но в основе лежала не магия, а гипервнимание к маркерам смерти в бедной послевоенной деревне, где смерть была частью быта.
Её “дар” был формой памяти — телесной, эмпатической, но не сверхъестественной.
6. Одна клиентка с ужасом рассказывала повторяющийся сон.
В реальности она стала свидетельницей того, как её сосед — человек, с которым они лишь обменивались кивками в подъезде — добровольно «шагнул из окна».
В её сновидении он лежал на асфальте, но затем вставал и, с невероятной сосредоточенностью, собирал руками осколки собственного черепа.
Это зрелище вызывало у неё не только страх, но и странную, почти болезненную вовлечённость.
В анализе постепенно выяснилось: она испытывала к этому мужчине тихий, почти бессознательный интерес — не столько романтический, сколько как к «возможности», которая так и не раскрылась.
Сон не был предупреждением и не отражал агрессию.
Наоборот — он был попыткой оживить того, кто ушёл из поля её восприятия навсегда.
В этом акте «собирания черепа» бессознательное воссоздавало целостность образа, чтобы завершить незавершённое.
Как только она смогла признать, что она «Хочет его «оживить», чтобы узнать, что было бы если бы они сблизились» — сновидения прекратились.
Его тело в её сне не было мёртвым — оно было местом встречи с упущенным Другим.
Что ещё можно подчеркнуть в примере 6?
- Сон как форма работы с утратой, которая не была осознана как утрата.
Она не оплакивала человека — она едва знала его, — но его исчезновение задело символический порядок её повседневности: сосед — это фигура «безопасного Другого», часть стабильного фона. Его уход нарушил иллюзию предсказуемости.
- Гротеск тела (собирание черепа) — не признак патологии, а язык бессознательного, стремящегося восстановить целостность там, где произошёл разрыв.
У Фрейда и Лакана тело во сне всегда метафорично: оно говорит о субъективной реальности, а не о биологической.
- Прекращение сна после вербализации — классический признак того, что бессознательное нашло символическое выражение.
Раньше желание «узнать его» не имело слова — оно повторялось в образе.
Как только появилось слово, повторение стало излишним.
Неведение как условие существования
Одно из самых фундаментальных, хотя и редко осознаваемых, условий человеческого бытия — это принятие того, что мы не знаем, откуда берёмся, почему именно такими становимся и что делает нас «нами».
Мы можем собирать воспоминания, выстраивать логические цепочки, искать корреляции между детством и настоящим — но в самом центре субъективности остаётся пустота, которую никакой нарратив не заполняет окончательно.
И эта пустота — не дефект, а условие желания, творчества и свободы.
То же касается способностей.
Почему один человек воспринимает музыку как физическое ощущение в теле, а другой способен предугадывать повороты чужой речи до того, как они прозвучат?
Почему кто-то видит сны, в которых проявляются скрытые узлы реальности, а для другого «интуиция» — это как дыхание: незаметное, но неотделимое от жизни?
Ответа на эти вопросы нет.
И, что важнее, он не требуется.
Психоанализ принципиально отличается от онтологических дискурсов: он не ищет «истинную природу» явления.
Его задача — не установить, существует ли экстрасенсорика «на самом деле», а выслушать, как субъект организует своё отношение к тому, что он чувствует и переживает.
Анализ работает не с фактами, а с субъективной реальностью — с тем, как человек проживает свою «особенность», как он с ней справляется, как она включена в его желание и страдание.
Именно поэтому столь значимой становится фраза: «Просто так получается».
На первый взгляд — это отказ от объяснения.
На деле — это жест глубокого принятия.
Принятия того, что не всё в человеке должно быть расшифровано, рационализировано или «доказано».
Иногда достаточно просто быть — без оправданий, без требований соответствовать весьма условной норме, без необходимости превращать свою чувствительность в научный факт.
Эта позиция становится особенно ясной, если обратиться к другим формам исключительности.
Трудно представить талантливого музыканта, который пришёл бы с запросом: «Помогите понять — почему я музыкант?».
Скорее всего, он просто скажет: «Я музыкант. Таким родился. Или таким стал. И это — мой способ быть в мире».
Его дар не требует онтологического подтверждения.
Он проявляется в том, как он слушает, как сочиняет, как дрожит струна под пальцами — не в том, чтобы доказать своё право на существование.
Точно так же человек, чья чувствительность выходит за рамки общепринятого, не обязан объяснять, «откуда у него это».
Если его способность — не источник страдания, а часть его способа быть в контакте с миром, тогда она не нуждается в диагнозе и не требует легитимации.
Проблема возникает не тогда, когда кто-то «чувствует сверх», а когда его заставляют оправдываться за это чувство — перед наукой, перед обществом, перед самим собой.
Именно поэтому так важен терапевтический жест, состоящий в том, чтобы отказаться от требования «объяснить себя».
Иногда самое исцеляющее, что можно предложить человеку, — это пространство, в котором его особенность не подвергается сомнению, не превращается в симптом и не требует доказательств.
Потому что быть — уже достаточно.
И в этом — не пассивность, а эпистемологическая скромность: признание того, что не всё, что не поддаётся измерению, — иллюзия.
И не всё, что не укладывается в рамки рационального дискурса, — заблуждение.
Иногда человек просто иначе слышит, видит, чувствует — и это не ошибка, а разнообразие, без которого человеческое существование стало бы беднее.
Одержимость доказательствами
И всё же, несмотря на внутреннюю логику принятия, фигура экстрасенса неизменно вызывает у части людей не просто скепсис, а яростное требование доказательств.
Эта реакция проявляется в двух, на первый взгляд, разных формах:
- с одной стороны — в научных лабораториях, где исследователи десятилетиями пытались «проверить» экстрасенсорные способности в контролируемых условиях;
- с другой — в интернет-комментариях, где зрители реалити-шоу с экстрасенсами оставляют гневные сообщения вроде: «Обманщики! Деньги за счёт доверчивых дураков!».
На поверхности — разные дискурсы: рациональный и морализаторский.
Но в глубине — общий психический корень: тревога перед неизмеримым, страх перед проникновением хаоса в упорядоченный мир знания и контроля (при том контроль-то — очень условный/ фантазия контроля, иногда — всемогущего контроля).
Научный императив как защита от магического
История науки знает множество попыток «объективно зафиксировать» экстрасенсорику.
Но результаты этих исследований всегда оставались неоднозначными: то статистически значимые, то — нет.
Почему?
Не потому, что «способности исчезают под наблюдением», как иногда утверждают сторонники, и не потому, что все экстрасенсы — шарлатаны.
А потому, что экстрасенсорика, как явление субъективное и контекстуальное, принципиально не поддаётся изоляции в экспериментальной установке.
Требование «измерить» — это не столько стремление к истине, сколько попытка вытеснить магическое мышление, которое на самом деле живёт внутри самого требующего.
Фрейд писал, что даже самый рациональный человек сохраняет следы анимистического мировоззрения*.
*Анимистическое мировозрение — это архаическая форма восприятия мира, при которой неодушевлённые предметы, природные явления и пространства наделяются душой, сознанием, волей или духовной сущностью.
Согласно Эдварду Тайлору, который ввёл термин, анимизм лежит в основе первобытной религии: человек видит в ветре, дереве, реке — живое существо, способное влиять на его судьбу.
В психоаналитическом контексте (особенно у Фрейда) анимизм рассматривается как ранняя стадия психического развития, когда субъект не проводит чёткой границы между внутренним и внешним, между мыслью и реальностью.
На этой стадии желание кажется способным напрямую влиять на мир («если я думаю об этом, это произойдёт»), а предметы — откликаться на эмоции.
Фрейд считал, что следы анимистического мышления сохраняются у взрослых — в суевериях, магическом мышлении, вере в «знаки» и «предчувствия».
Научный скептицизм часто служит барьером против возврата к первичному верованию — тому, в котором мир одушевлён, полон скрытых знаков и тайных связей.
Проверяя экстрасенса, учёный на самом деле проверяет самого себя: «Неужели я могу поверить в это?».
И чем яростнее его попытка «развенчать», тем сильнее, возможно, его внутренняя борьба с собственной, не до конца вытесненной верой.
Бытовой хейт как проекция стыда
Ещё более ярко эта динамика проявляется в повседневной жизни.
Человек смотрит передачу с экстрасенсом — возможно, с долей иронии, возможно, с тайным любопытством.
Но потом, вместо того чтобы просто отложить пульт от телевизора, он заходит в соцсети и пишет: «Как можно верить в эту чушь?!» — с таким негодованием, будто речь идёт о моральном преступлении.
Здесь работает механизм проекции.
Тот, кто с таким гневом осуждает «доверчивых», часто боится собственного желания поверить.
В культуре, где рациональность — знак зрелости, а вера в «ненаучное» — признак слабости, признаться себе: «Мне бы хотелось, чтобы это было правдой» — значит столкнуться со стыдом.
Гораздо легче вынести этот стыд наружу, обвинив других в наивности.
Здесь про «гилти плежа» (ссылка на статью) — это не забота о других.
Это защита собственного психического равновесия: если я могу убедить себя, что все, кто верит, — глупцы или жертвы, значит, мне не грозит опасность «упасть» в ту же зону неведения и надежды.
Что остаётся в центре?
Желание быть услышанным.
Ирония в том, что и учёный, и хейтер, и сам экстрасенс — все они, по-своему, стремятся к одному и тому же: к признанию реальности их опыта:
- учёный хочет, чтобы мир подчинялся логике;
- хейтер — чтобы граница между «разумным» и «неразумным» оставалась непреодолимой;
- экстрасенс — чтобы его чувствительность не считали болезнью.
Но психоанализ предлагает третий путь: не требовать доказательств, не обвинять в слепоте — а слушать.
Слушать, что говорит человек, когда он говорит о том, что «чувствует будущее» или «видит прошлое».
Потому что за этими формулировками редко скрывается претензия на сверхъестественное.
Чаще — крик о том, что его не слышат.
Или страх, что он упустил что-то важное.
Или тоска по Другому, который исчез, не сказав слова.
И в этом — главная разница между доказательством и признанием: доказательство требует соответствия внешнему критерию, признание — уважает внутреннюю реальность.
II. Психические функции экстрасенсорики: зачем человеку «заглядывать за пределы»?
Архаические формы познания: миф, ритуал и гадание как ответ на хаос
Человеческая история значительно длиннее эпохи, начавшейся с изобретения слова «наука».
Задолго до того, как мир стал объектом эксперимента и логического вывода, он был полем знаков, снов, предзнаменований и тайных связей.
В условиях, где природа, болезнь, голод и смерть оставались непредсказуемыми, человек искал не объяснений, а способов удержаться в реальности, не растворившись в её хаосе.
Миф, ритуал, гадание — всё это были не «ошибки мышления», а сложные психические стратегии, позволявшие выстраивать связь между внутренним и внешним, между желанием и судьбой, между живыми и мёртвыми.
Гадание, например, никогда не было просто «попыткой заглянуть в будущее».
Оно было актом установления порядка: в хаотичном потоке событий — выбрать момент, задать вопрос, получить знак.
Даже если ответ был двусмысленным, он всё равно восстанавливал иллюзию контроля — а значит, давал возможность дышать.
Эти формы познания не исчезли с приходом рациональности.
Они не были отменены — они были вытеснены.
И как всякий вытесненный материал, они возвращаются — в сновидениях, в навязчивых мыслях, в суевериях, в влечении к «тайным знаниям».
Экстрасенс — одна из современных фигур, через которую возвращается архаика.
Он — наследник шамана, оракула, знахаря, тех, кто когда-то стоял на границе между мирами и говорил то, что не мог сказать никто другой.
Разумеется, сегодня экстрасенс редко облачён в ритуальные одежды и не бьёт в бубен (хотя и так тоже может быть).
Он может сидеть в уютной комнате с кружкой чая, смотреть в карты или просто «чувствовать».
Но его функция остаётся той же: держать пространство, где можно задать вопрос, на который нет рационального ответа. «Буду ли я счастлив?», «Правильно ли я поступил?», «Жив ли ещё во мне тот, кого я любил?» — эти вопросы не требуют данных.
Они требуют свидетеля.
Именно поэтому обращение к экстрасенсу — даже в эпоху нейробиологии и искусственного интеллекта — не признак «отсталости», а свидетельство того, что рациональное знание не исчерпывает человеческого опыта.
Наука может объяснить, как работает мозг (примерно на 5-15% может объяснить), но не почему человеку так больно от утраты, что он готов поверить в то, что умерший «слышит» его.
Миф и ритуал когда-то давали ответ не на «как?», а на «зачем?».
Экстрасенс, в своей современной ипостаси, продолжает эту работу — не через догму, а через эмпатию, интуицию и готовность говорить с невидимым.
Таким образом, фигура экстрасенса — не анахронизм и не рудимент.
Это актуализация архаического способа быть в мире, в котором знание — не только результат анализа, но и форма присутствия.
И в этом — его глубокая, хотя и часто непризнанная, связь с самыми ранними формами человеческого смыслообразования.
Желание знать то, что нельзя знать
Одна из самых тревожных истин, с которой человек сталкивается в своём существовании, — это невозможность полностью знать Другого.
Мы можем годами быть рядом с близким человеком, делить с ним кров, сны, боль — и всё равно не знать, что он думает в тот самый момент, когда молчит.
Мы не знаем, любит ли он нас «по-настоящему», не знаем, что будет с ним завтра, не знаем, что остаётся в нём после слов.
Эта непроходимая граница между субъектами — не недостаток связи, а условие её существования.
Жак Лакан выразил эту неполноту в лаконичной и жёсткой формуле: «Нет сексуального отношения».
Это не утверждение о физиологии, а метафизическое замечание: между двумя субъектами нет гармоничного, полного, завершённого соединения.
Всегда остаётся промежуток — разрыв, в котором рождается желание, фантазия, тревога.
И именно в этом промежутке обитает вопрос: «Что он обо мне думает?», «Что она скрывает?», «Будет ли она рядом, когда я умру?».
Этот вопрос не может быть исчерпан рациональным ответом — потому что он не о фактах, а о гарантии существования в глазах Другого.
И вот здесь на сцену выходит экстрасенс.
Он не столько «предсказывает будущее», сколько обещает доступ к скрытому ядру Другого: к его истинным мотивам, к его прошлым тайнам, к его будущему выбору.
В этом смысле экстрасенс — не провидец, а символическое восполнение невозможного.
Он берёт на себя функцию Другого, который знает всё — включая то, что сам Другой не знает о себе.
Иллюзия определённости как психическая защита
В условиях тревоги, утраты, неопределённости — особенно в моменты, когда реальность становится «невозможной» для проживания (болезнь, разрыв, смерть близкого) — человек регрессирует к более ранним формам психической организации.
Одна из них — магическое мышление, при котором мир кажется управляемым через знаки, слова, ритуалы.
Это не «глупость» и не «откат в детство» в патологическом смысле.
Это архаическая защита, позволяющая выдержать то, что невозможно выдержать в рамках рационального дискурса.
Экстрасенс предлагает именно это: иллюзию определённости.
«Он ещё вернётся», «Ты встретишь того, кто тебя полюбит», «Твой ребёнок будет здоров» — такие формулировки не несут научной ценности, но они восстанавливают веру в порядок.
Они говорят: «Мир не случаен. Ты не один. Твоё страдание — не напрасно».
И для человека в состоянии глубокой тревоги это может быть единственной опорой, позволяющей не рассыпаться.
Такая функция близка к той, что выполняет религиозный ритуал или даже молитва: не столько изменить реальность, сколько дать возможность в ней остаться.
Клиническая параллель: проекция на «всезнающего» Другого
Этот механизм хорошо знаком в аналитической практике.
Многие пациенты, особенно в начале работы, испытывают сильное желание, чтобы аналитик «угадал» их мысли.
Они молчат, надеясь, что «если вы настоящий специалист, вы поймёте, о чём я».
Иногда даже раздражаются, если приходится говорить вслух: «Вы же и так всё знаете!».
Это — не лень.
Это проекция желания на фигуру всезнающего Другого — того, кто, как кажется в детстве, должен был «чувствовать тебя без слов».
Мать, которая угадывает, что ребенку больно, даже если он не плачет.
Отец, который знает, что сыну страшно, даже если тот делает вид, что храбрый.
Взрослея, человек переносит это ожидание на других — на врача, на учителя, на партнёра.
И на экстрасенса — как на того, кто «должен знать».
Психоанализ, в отличие от экстрасенсорики, не берёт на себя эту роль.
Он не угадывает.
Он ждёт слова.
И в этом — его этика: не поддерживать иллюзию всезнания, а выводить субъекта к ответственности за собственное желание.
Но и здесь важно не осуждать ни пациента, ни клиента экстрасенса.
Оба — стремятся к одному и тому же: быть увиденными там, где они не могут (или не смеют) сами себя выразить.
Разница лишь в том, что анализ разворачивает это стремление в слово, а экстрасенс — удовлетворяет его в образе.
И то, и другое — формы человеческой попытки справиться с главной загадкой: что есть Другой — и как быть уверенным, что он есть.
Отказ от ответственности: когда «бесы» удобнее признания
Среди множества запросов, с которыми люди обращаются к экстрасенсам, есть один, особенно частый и особенно показательный: «Почему всё так плохо? Кто в этом виноват?» — с молчаливым, но настойчивым добавлением: «Только не я».
Это не просто стремление к объяснению.
Это желание снять с себя бремя ответственности за собственную жизнь, за выборы, за последствия.
И здесь экстрасенс — особенно в формате телевизионного шоу — часто становится соучастником психической драмы, где реальное (и часто болезненное) признание подменяется мифом.
Вот типичная сцена: человек приходит с жалобой на «порчу», «проклятие», «бесов в доме», «чужую энергетику».
Он описывает цепь неудач — разрушенные отношения, утраченную работу, болезни близких.
И вдруг экстрасенс, вместо магических заклинаний, говорит прямо:
- «Вы сами довели всё до этого. Перестаньте пить — и “бесы” исчезнут»
- «Ваша жена ушла не из-за сглаза, а потому что вы её годами унижали»
- «Ребёнок болеет, потому что в доме постоянный крик — а не из-за “негативной сущности”»
В такие моменты лично мне невозможно не рассмеяться — не над человеком, а над гротескной диспропорцией между мифом и реальностью.
Ведь вместо того чтобы увидеть собственную роль в происходящем (а иногда — просто признать: «Я алкоголик», «Я жесток», «Я боюсь быть один»), человек готов поверить в потусторонние силы, лишь бы не столкнуться с собой.
Это — не глупость. Это защитный механизм высокого порядка.
Психоанализ называет его вытеснением в фантазию: когда реальность становится слишком болезненной для признания, она переносится в символическую плоскость, где виноват не я, а «они» — сглазившие соседи, завистливые родственники, древние проклятия, «чужая карма».
В этом мире я — жертва, а значит, невиновен.
А невиновность — пусть и иллюзорная — даёт облегчение.
Массовая культура, включая телешоу с экстрасенсами, часто подыгрывает этой логике.
Она драматизирует «тёмные силы», создаёт атмосферу тайны, превращает бытовую трагедию в мистический триллер.
И только изредка — как гром среди ясного неба — звучит простая, почти грубая правда: «Это не бесы. Это ты».
Ирония в том, что именно такие моменты и раскрывают подлинную функцию экстрасенса: он может быть проводником в миф — а может стать зеркалом реальности.
В первом случае он утешает, во втором — ранит.
Но рана эта — не жестокость, а акт уважения: он говорит: «Ты — взрослый. Ты — субъект. Ты — несёшь ответственность за свою жизнь».
Именно это признание — «я сам(а) это сделал(а)» — является одной из самых трудных, но и самых освобождающих точек в любой терапии.
Потому что только с неё начинается возможность измениться.
Пока человек верит, что его жизнь управляется извне — будь то «энергетические вампиры» или «космическая несправедливость», — он остаётся в позиции пассивной жертвы.
Как только он говорит: «Это — моё», даже если это больно, — он восстанавливает своё агентство.
Таким образом, фигура экстрасенса становится не просто «носителем знания», а ареной этического выбора: продолжать верить в иллюзию или рискнуть признать реальность.
И в этом смысле даже телевизионное шоу может, случайно или намеренно, выполнять почти терапевтическую функцию — не исцеляя, а ставя перед вопросом.
Именно поэтому люди, чья стратегия выживания построена на проекции вины во вне, крайне редко обращаются к психоанализу.
Психоаналитик не станет искать «порчу» или «родовое проклятие».
Он не подтвердит, что «всё дело в энергетике» или «ваш муж под гипнозом».
Напротив — он будет мягко, но настойчиво возвращать вопрос обратно: «А что вы сами в этом чувствуете?», «Как вы участвовали в этом сценарии?», «Что вы выигрываете, оставаясь жертвой?».
Для того, кто годами строил свою идентичность на том, что «со мной делают», а не «я делаю», такой поворот невыносим.
Он воспринимается не как помощь, а как обвинение.
И тогда субъект либо быстро покидает анализ, либо вступает в сопротивление — иногда очень изощрённое: начинает «анализировать аналитика», требует «практических советов», обвиняет в «холодности» или «непонимании», ищет «более духовного» терапевта.
Но — и это важно — иногда именно такой человек остаётся.
Не потому что сразу принимает ответственность, а потому что вдруг, в какой-то момент, чувствует: его слышат не для того, чтобы осудить, а чтобы выдержать.
И тогда начинается самое трудное — и самое ценное: переход от позиции жертвы к позиции субъекта.
Парадокс в том, что для этого не нужно «излечить» веру в проклятия.
Достаточно того, чтобы человек начал сомневаться в ней — не из страха, не из стыда, а потому что впервые почувствовал: быть собой — даже со своими ошибками — безопасно.
Пока же он верит, что его страдание — следствие «чужой злобы», он будет искать не аналитика, а того, кто подтвердит его невиновность.
И экстрасенс, особенно в массовом формате, часто становится идеальным адресатом этого запроса: он даёт объяснение без ответственности, миф без требования стать другим.
И в этом — не порок, а человеческая боль, ищущая хоть какую-то опору.
Даже ложную.
III. Почему (не)нравятся экстрасенсы?
Амбивалентность как структурная черта
Отношение к экстрасенсам редко бывает нейтральным.
Даже у тех, кто заявляет: «Мне всё равно», — при ближайшем рассмотрении обнаруживается скрытая вибрация: лёгкое пренебрежение, ирония, раздражение или, наоборот, тихое любопытство.
Это не случайность.
Фигура экстрасенса трогает нечто фундаментальное в психике — и потому вызывает не просто мнение, а аффект: гнев, зависть, стыд, тревогу.
И важнее всего — признать, что эта амбивалентность не является признаком «незрелости» или «непоследовательности».
Напротив, она свидетельствует о живой, работающей психике, которая находится в напряжении между желанием и запретом, между верой и сомнением, между надеждой и стыдом за эту надежду.
Ненависть как защита от соблазна
Особенно ярко это проявляется в яростном отрицании.
Есть люди, для которых экстрасенсы — не просто «невероятные», а морально неприемлемые.
Они называют их шарлатанами, паразитами, обманщиками, требуют запретить подобные передачи, пишут гневные комментарии, цитируют науку как непреложный закон.
Но если прислушаться глубже, за этим гневом часто звучит страх.
Страх того, что где-то внутри — едва уловимо — есть желание поверить.
«А вдруг это правда? А вдруг он действительно видит то, чего я не вижу? А вдруг есть способ узнать, что со мной будет?».
Фрейд указывал, что даже самый рациональный ум сохраняет следы анимистического мировоззрения (см.выше) — веры в то, что мир одушевлён, отзывчив, полон скрытых смыслов.
«Научный скептицизм», по его мнению, часто служит барьером против возврата к этой первичной вере.
Таким образом, ненависть к экстрасенсам может быть не столько критикой их, сколько защитой от собственного соблазна — от соблазна отпустить контроль, признать, что не всё подвластно разуму, что где-то за пределами логики может быть то, что утешает.
Зависть к «способности видеть»
Другой, менее заметный, но не менее мощный аффект — это зависть.
Мелани Кляйн описывала зависть как разрушительное чувство, направленное на «полноценный объект» — того, кто, как кажется, обладает тем, чего у субъекта нет: любовью, знанием, способностью быть целым.
Здесь рекомендую мою книгу о Зависти
Экстрасенс, особенно если он излучает спокойствие, уверенность, «связь с высшим», может вызывать именно такую зависть.
Не потому что он «лучше», а потому что он, кажется, имеет доступ к чему-то, что закрыто для других: к истине, к будущему, к скрытой гармонии мира.
«Почему он — да, а я — нет?» — этот вопрос редко звучит вслух, но он живёт в теле: в сжатых челюстях, в ироничной усмешке, в желании «разоблачить».
Ирония в том, что сам экстрасенс может быть глубоко несчастен, тревожен, неуверен — но это не имеет значения.
Важна проекция: он становится носителем того, что субъект считает утраченным или недостижимым в себе.
Стыд за веру — и проекция на «обманщиков»
Наконец, есть те, кто втайне верит — и страдает от этого.
В культуре, где рациональность, критическое мышление и «научный подход» считаются признаками зрелости, вера в экстрасенсов легко вызывает внутренний конфликт: «Я умный человек. Я образован. Но почему-то… я верю».
Этот конфликт порождает стыд — не перед другими, а перед самим собой.
И чтобы справиться с ним, психика прибегает к классическому механизму: проекции.
Вместо того чтобы признать: «Мне хочется, чтобы это было правдой», человек говорит: «Эти люди — обманщики! Они наживаются на слабых!».
Таким образом, «борьба с шарлатанством» становится способом очистить себя от собственного желания.
Осуждать — значит не поддаваться.
Обвинять — значит не быть уязвимым.
Все эти реакции — ненависть, зависть, стыд — не исключают друг друга.
Один и тот же человек может в разные моменты испытывать их все.
И в этом — не противоречие, а свидетельство сложности субъективности.
Фигура экстрасенса, таким образом, становится зеркалом не столько для его способностей, сколько для наших собственных внутренних расколов: между разумом и надеждой, между желанием знать и страхом узнать, между потребностью в чуде и стыдом за эту потребность.
Именно поэтому важнее не судить — за веру или за отрицание, — а признать: амбивалентность — не слабость, а условие человеческого бытия.
Тот, кто может удерживать в себе и «я хочу верить», и «я боюсь поверить», — уже не жертва иллюзии.
Он — свидетель собственной сложности.
И, возможно, именно в этом — первый шаг к подлинному знанию.
IV. Экстрасенс и аналитик: сходства и различия в позиции Другого
На первый взгляд, психоаналитик и экстрасенс — противоположности.
Один опирается на науку, другой — на интуицию.
Один молчит, другой говорит.
Один требует слова, другой — веры.
Но если посмотреть глубже, оказывается, что оба стоят в одном и том же месте: в точке, куда человек приходит с тем, что не может быть сказано прямо.
Пациент редко начинает анализ с фразы: «Я боюсь смерти» или «Меня терзает чувство вины за материнскую любовь».
Вместо этого он спрашивает: «Когда я женюсь?», «Почему у меня не получается на работе?», «Почему я всё время выбираю не тех?».
Точно так же клиент экстрасенса редко говорит: «Я не верю, что достоин любви».
Он спрашивает: «Правда ли, что он меня любит?», «Вернётся ли ко мне?», «Почему я одна?».
В обоих случаях вопрос — не о фактах, а о признании.
О признании своего желания, своей уязвимости, своей зависимости от Другого.
И в обоих случаях субъект проектирует на Другого знание, которого, по его мнению, у него самого нет.
Это — универсальный механизм: с раннего детства мы ожидаем, что мать «угадает», что нам нужно, не дожидаясь слов.
Эта надежда не исчезает во взрослом возрасте — она просто находит новых адресатов.
Этика ответа: «Я знаю» vs «Я не знаю»
Здесь и возникает главное различие — не в способностях, а в этической позиции.
Аналитик, даже если он интуитивно «чувствует» скрытый смысл, умышленно отказывается от позиции всезнания.
Его ответ — не интерпретация, а вопрос: «Что это может значить для вас?», «Как вы это переживаете?».
Его позиция — «Я не знаю — давай исследовать вместе».
Это не скромность и не уклонение.
Это сознательный отказ от поддержания иллюзии, что есть кто-то, кто может «сказать всё за субъекта».
Потому что именно эта иллюзия — и есть то, что мешает субъекту стать автором собственной истории.
Экстрасенс, напротив, чаще всего берёт на себя роль всезнающего Другого: «Да, он вас любит, но боится признаться», «Ваша бабушка с того света просит вас простить отца», «Через год вы встретите того, кто изменит вашу жизнь».
Этот ответ даёт немедленное облегчение.
Он восстанавливает иллюзию порядка, снимает тревогу, даёт надежду.
И в этом — его сила.
Но здесь же — и его предел.
Когда экстрасенс работает как терапевт (и почему это недостаточно)
Важно признать: некоторые экстрасенсы — особенно те, кто работает индивидуально, вне телевизионного формата — действительно используют эмпатию, слушание, интуитивное «угадывание» не как манипуляцию, а как способ сопровождения.
Их подход может напоминать психодраму, телесно-ориентированную терапию или даже ранние формы гуманистической психологии.
Они не просто «выдают ответы» — они создают пространство, где человек чувствует себя увиденным.
В таких случаях экстрасенс действительно выполняет терапевтическую функцию — даже если он не является терапевтом.
Он даёт клиенту то, в чём тот остро нуждается: признание, присутствие, свидетельство.
Но — и это принципиально — он не остаётся.
Клиент приходит, получает ответ, уходит с облегчением.
И на этом — всё.
Нет времени на то, чтобы пережить сомнение, чтобы прожить конфликт, чтобы осознать, что “ответ” — это лишь зеркало его собственного желания.
Психоанализ, напротив, умышленно замедляет процесс.
Он не спешит с утешением.
Он позволяет субъекту остаться в тревоге, в неопределённости, в стыде — потому что именно там, в этой «невыносимой зоне», созревает новое понимание.
Подметим: экстрасенс «бросает» клиента — не злобно, а просто по логике формата.
Он облегчает боль, но не участвует в том, как субъект потом живёт с этим облегчением.
Психоаналитик же «сидит рядом семь лет» — не потому что любит страдание, а потому что знает: изменение требует времени, повторений, пауз, тишины.
Общая цель — разное время
Таким образом, и экстрасенс, и аналитик отвечают на один и тот же запрос: «Помоги мне вынести то, что я не могу вынести один».
Но если экстрасенс предлагает временное укрытие, то аналитик предлагает пройти через бурю — и научиться дышать в ней.
Первое — необходимо в момент кризиса.
Второе — необходимо для жизни после кризиса.
И в этом — не осуждение одного и прославление другого, а признание двух разных этик, двух разных функций, двух разных способов сопровождать человека в его поиске смысла.
Иногда в телеэфире можно наблюдать любопытный феномен.
Экстрасенс, чьи «предсказания» оказались наименее точными по объективной шкале, тем не менее получает самые тёплые отзывы от участников.
Почему?
Потому что он остановился, вышел за рамки формата, поговорил с человеком вне сценария — на кухне, в коридоре, за кадром.
В такие моменты он перестаёт быть «носителем дара» и становится человеком, видящим другого человека.
И именно это — вызывает отклик.
Не магия, не точность, не «вибрации», а простое, почти обыденное признание: «Ты существуешь.
Ты важен.
Ты — не просто случай в очереди за ответом».
Но это — исключение, а не правило.
В условиях телевизионного шоу, где время ограничено, а драматургия требует конфликта и эффекта, настоящее внимание почти невозможно.
Оно мешает ритму, размывает сюжет, не даёт «яркого момента».
Поэтому «увидеть» («обнаружить человека»)— редкость, почти подвиг.
В психоанализе же именно этим мы и занимаемся — изо дня в день, год за годом.
Не предсказываем, не угадываем, не «раскрываем тайны».
Просто видим.
Видим, как человек входит в кабинет — сжав кулаки или опустив плечи.
Видим, как он замолкает на полуслове — не потому что «забыл», а потому что коснулся боли.
Видим, как он смеётся, чтобы не плакать, и плачет, чтобы не кричать.
И в этом «видении» — не диагностика и не интерпретация, а акт признания.
Психоанализ не лечит «симптомы».
Он создаёт условия, в которых человек может увидеть самого себя — через взгляд Другого, который не осуждает, не спешит, не подменяет.
Экстрасенс, даже самый эмпатичный, редко имеет возможность для такого ви́дения — не из-за отсутствия доброты, а из-за логики формата, где человек — временный персонаж, а не субъект со своей историей.
Аналитик же говорит без слов: «Я здесь. Я смотрю. Я жду. Расскажи — не ради ответа, а ради того, чтобы услышать себя».
Феномен контрепереноса: почему люди путают психоаналитика с экстрасенсом
Именно здесь уместно вспомнить о том, что делает восприятие психоаналитика особенно пронзительным — и особенно похожим на «экстрасенсорику» в глазах клиента.
Речь идёт о контрпереносе — одном из базовых, но редко осваиваемых инструментов аналитической работы.
Многие психологические модальности либо игнорируют контрперенос, либо сводят его к «личной реакции терапевта», которую нужно «контролировать».
В психоанализе же контрперенос — это не помеха, а канал знания.
Это то, как бессознательное пациента влияет на бессознательное аналитика, вызывая в нём чувства, образы, телесные ощущения, фантазии — не о себе, а в ответ на то, что пациент не может выразить словами.
Когда аналитик говорит: «Вы чувствуете, будто вас предадут, если вы откроетесь», — он часто опирается не на логический вывод, а на то, что сам почувствовал в теле: тревогу, напряжение, импульс отстраниться — в тот самый момент, когда пациент замолчал.
Именно это — использование контрпереноса как инструмента слушания — создаёт у клиента впечатление: «Он читает мои мысли!».
Отсюда и шутливые (а иногда и серьёзные) обращения: «Вы — экстрасенс?!».
Но разница принципиальна.
Экстрасенс утверждает, что «знает» — извне, сверхъестественно, по особому дару.
Аналитик не знает — он чувствует в себе отклик на другого и предлагает: «Может быть, это то, что вы переживаете?».
Более того: чтобы использовать контрперенос, аналитик должен пройти собственный анализ, научиться отличать свои фантазии от тех, что «вложены» в него пациентом.
Это — дисциплина субъективности, а не магия.
Между тем, большинство психологов, даже с высокой квалификацией, не работают с контрпереносом — не потому что они «плохие», а потому что их методология этого не предполагает.
И тогда их восприятие остаётся на уровне интервью: логика, вопросы, гипотезы.
Аналитик же работает на уровне бессознательного диалога — молчаливого, телесного, почти музыкального.
И в этом — источник его «точности».
Но он никогда не скажет: «Я знаю».
Он скажет: «Это то, что приходит ко мне, когда вы говорите об этом. Что вы думаете?».
Именно в этом — этическая граница, отделяющая психоанализ от экстрасенсорики: не в способности «угадать»/ «увидеть», а в готовности не присваивать себе знание, которое возникло между двумя субъектами.
V. Тело, интуиция и «сверхчувствование»: психосоматический аспект
Тело, интуиция и «сверхчувствование»: психосоматический аспект
Если отвлечься от мифов о «дарах свыше» и «тонких планах», можно увидеть нечто гораздо более земное — и гораздо более интересное.
Экстрасенсорика, в её подлинном проявлении, редко бывает делом разума.
Чаще всего — это дело тела.
Все мы, в большей или меньшей степени, «чувствуем» другого человека до того, как он произнесёт слово.
Мы улавливаем:
— едва заметное напряжение в плечах,
— заминку перед ответом,
— изменение ритма дыхания,
— запах пота при тревоге,
— тон голоса, в котором дрожит подавленный плач.
Это не сверхъестественное восприятие.
Это базовая, эволюционно выработанная форма социального выживания — способность считывать эмоциональное состояние Другого по несловесным маркерам.
У одних эта способность развита слабо — из-за травмы, защит, социального обучения.
У других — она обострена до предела.
И вот здесь рождается то, что потом называют «интуицией», «шестым чувством» или «ясновидением».
На самом деле — это высокая телесная эмпатия.
Психоанализ тела: где живёт бессознательное
Психоанализ давно знает: бессознательное сначала говорит через тело.
Травма не начинается с воспоминания — она начинается с зажатого горла, боли в груди, приступа тошноты при упоминании имени.
Желание не заявляет о себе в мыслях — оно пульсирует в руках, в ногах, в дыхании.
Тревога не приходит в форме суждения — она охватывает тело целиком, как холодный пот или дрожь.
Спортсмены, с которыми я работаю (ссылка на книгу), особенно ярко это демонстрируют: их тело — не просто инструмент, а носитель психической истории.
Ошибка на старте, внезапный спад формы, «черная полоса» — часто оказываются не техническими сбоями, а телесным выражением внутреннего конфликта.
То же самое — у музыкантов, актёров, художников: их творчество невозможно без телесной открытости.
Экстрасенс, возможно, — это человек, чьё тело осталось особенно чувствительным к этим невербальным сигналам — как своим, так и чужим.
Он не «читает мысли».
Он чувствует напряжение в вашей диафрагме, когда вы говорите о бывшем партнёре.
Он улавливает, как вы замираете, когда речь заходит о матери.
Он слышит, как ваш голос становится пустым, когда вы говорите «всё в порядке».
И если у обычного человека между телесным ощущением и словом стоит сильная «цензура» — стыд, страх, рациональный фильтр, — то у экстрасенса эта цензура ослаблена.
Он позволяет себе говорить то, что почувствовал телом, не дожидаясь «логического подтверждения».
Гипотеза: слабая цензура как условие «сверхчувствования»
Отсюда — рабочая гипотеза. Экстрасенс — это не тот, у кого «особые способности», а тот, у кого особенно слабая граница между телесным восприятием и вербализацией.
Он не интерпретирует — он озвучивает.
Не думает — отзывается.
Не анализирует — пропускает через себя.
Это делает его уязвимым — ведь он постоянно подвергается потоку чужих эмоций, часто не имея защиты.
Но это же делает его и резонансным: он становится зеркалом, в котором другие видят то, что сами не осознают.
Именно поэтому в работе с такими людьми — будь то клиенты или сами экстрасенсы — важно не подавлять эту чувствительность, а помочь ей обрести структуру.
Не превращать её в «дар», а признать как форму восприятия, требующую заботы, границ и этической рефлексии.
Ведь телесная эмпатия без субъективации легко становится жертвой проекции — как со стороны других («он читает мысли!»), так и со стороны самого себя («я должен знать всё!»).
Но если эта чувствительность встречает пространство, где её можно назвать, понять, облечь в слово, — она перестаёт быть «сверхъестественной» и становится просто человеческой особенностью.
Не магия*, а тело, которое не забыло, как слушать.
*Разумеется, если читателю ближе термин «магия» — пусть будет магия. Слово не определяет суть явления; оно лишь указывает на неё.
Как писал Лакан, «значение рождается в цепи означающих», а не в самих словах. «Интуиция», «телесная эмпатия», «резонанс», «магия» — всё это разные имена для одного и того же: способности воспринимать то, что не укладывается в вербальный код, но живёт в теле, в паузах, в дыхании, в том, что остаётся между строк.
Здесь терминология вторична.
Главное — не то, как мы это называем, а как мы к этому относимся: с трепетом или страхом, с отрицанием или признанием.
VI. Культурный контекст: почему сегодня экстрасенсы востребованы?
Несмотря на триумф науки и технологий, современность переживает кризис рационализма: наука блестяще отвечает на вопросы «как?», но молчит перед «зачем?».
«Зачем я живу?», «Буду ли я любим?», «Имеет ли моё страдание смысл?» — на эти запросы лаборатория не даёт ответа.
И тогда человек обращается туда, где ещё обещают свидетельство, а не только объяснение.
Этому способствует и то, что можно назвать «неврозом свободы» (ссылка на статью): парадокс эпохи, в которой бесконечный выбор — от профессий до партнёров — порождает не радость, а глубокую тревогу.
Когда всё возможно, ничего не кажется необходимым.
И тогда возникает жажда внешнего голоса, который скажет: «Тебе нужно вот это» — не как приказ, а как спасительная опора в хаосе возможностей.
К этому добавляется дефицит подлинного присутствия.
В мире, где общение всё чаще опосредовано экраном, эмодзи и голосовыми сообщениями, экстрасенс — один из немногих, кто смотрит в глаза, касается темы личного, чувствует тебя «здесь и сейчас».
Даже если это происходит онлайн — он создаёт иллюзию (а иногда и реальность) непосредственного контакта.
Наконец, в условиях социальной нестабильности — войн, экономических кризисов, экологических угроз — растёт потребность в «свидетелях невидимого»: тех, кто, как кажется, может проникнуть сквозь туман будущего и сказать: «Вы переживёте это».
Не потому что они знают, а потому что кто-то должен это сказать.
И в этом — человеческая надежда, ищущая себе форму.
Заключение: экстрасенс как зеркало коллективного бессознательного
Мы «любим» или «не любим» экстрасенсов — вовсе не за то, что они есть.
Мы «любим» или «не любим» их за то, что они отражают в нас.
— Наше желание знать то, что принципиально недоступно знанию.
— Наш страх перед неизвестным, особенно когда оно касается самого главного: любви, смерти, смысла.
— Нашу надежду, что где-то есть тот, кто видит нас по-настоящему — не как функцию, не как роль, не как профиль в соцсети, а как живого, трепетного, несовершенного человека.
Психоанализ не стоит против экстрасенсов.
Он стоит против закрытия вопроса.
Против утверждения: «Вот ответ — больше не думай».
Против подмены внутреннего поиска внешним авторитетом.
Но он также не отрицает утешения, когда оно необходимо.
Он лишь напоминает: утешение — не конец пути, а, возможно, его начало.
Финальная мысль, которая, возможно, связывает всё сказанное: быть человеком — значит жить в напряжении между «я чувствую» и «я не знаю».
Мы чувствуем тревогу, но не знаем, откуда она.
Мы чувствуем тягу к другому, но не знаем, любовь это или страх одиночества.
Мы чувствуем, что «что-то не так», но не можем назвать это словом.
И именно это напряжение — не недостаток, а источник.
Источник творчества — потому что искусство рождается там, где язык бессилен.
Источник веры — потому что вера — это доверие к тому, что пока не увидено.
Источник любви — потому что любовь требует риска быть непонятым.
И источник анализа — потому что анализ начинается с признания: «Я не знаю — но хочу понять».
Бонус/ юмор: если вы — экстрасенс и прочитали эту статью, вы, возможно, отреагировали так…
1. Серьёзно: «Наконец-то текст, который не обвиняет, а пытается понять. Да, я не “дар свыше” — я просто слышу то, что другие глушат. Спасибо, что назвали это человеческим».
Это — признание функции аффективной резонансности: способности воспринимать вытесненные аффекты другого через телесную эмпатию, а не через сверхъестественные каналы.
2. Иронично: «Автор, конечно, не экстрасенс — иначе бы угадал, что я сейчас пью чай с мёдом и думаю: “А ведь она права…”».
Ирония здесь служит защитой от уязвимости: признавая точность текста, субъект смягчает это признание через самоиронию — классический механизм гуморальной защиты.
3. С подтекстом: «Интересно, а аналитик автора знает, что она иногда пишет как человек, который очень хочет, чтобы его услышали… даже если не говорит об этом напрямую?».
Это проекция контрпереноса: экстрасенс улавливает в тексте след желания быть признанным — и возвращает его автору, как зеркало бессознательного.
4. По-доброму: «Пусть думают, что хотят. Главное — чтобы те, кому больно, находили хоть чьё-то тёплое слово. Даже если оно приходит не из “научного” источника».
Здесь проявляется алюминирующая функция — стремление смягчить чужую тревогу через эмпатическое присутствие, вне зависимости от методологической легитимности.
5. Философски: «Если экстрасенс — зеркало, то эта статья — зеркало для зеркала. И вдруг стало видно: мы все ищем одно и то же — быть увиденными».
Это мета-рефлексия на тему субъективации через признание: и экстрасенс, и автор, и читатель — все они участвуют в одном и том же акте — стремлении к символическому признанию.
6. Угрожающе: «Я — страшный и могучий, я — опасность! Автор не права во всём и ничего не понимает!».
Такая реакция часто сигнализирует о нарциссической уязвимости: угроза идентичности («меня сводят к человеческому») вызывает агрессивную защиту через гиперболизацию собственной исключительности. А ваша кошка тоже боится, когда вы входите в комнату или просто зевает? Почему вам важно быть пугающим?
Список литературы (скоро будет)
Приглашаю на индивидуальные консультации и интервизии!
Об авторе
Елена Нечаева родилась, живет и работает в Екатеринбурге. Автор книг по психологии и психоанализу, автор картин в жанре уральского андерграунда и музыкальных клипов. Ведет психолого-психоаналитическую практику с 2007-го года — в Екатеринбурге и онлайн.
