Второе издание вышло в свет 28.04.2025, первое издание снято с продажи...
Уважаемые коллеги — психоаналитики, психотерапевты и представители всех модальностей, в которых работают с переносом и контрпереносом...
4Надо ли фрустрировать анализанта или Как Каролин Эльячев всех пригнула
Светлая мысль о том, что фрустрация как терапевтический инструмент уместна гораздо реже, чем это принято считать, особенно в свете традиций, завещанных нам поколениями мёртвых, полуживых и всё ещё живых классиков, пришла ко мне неожиданно и довольно давно — в один из тех моментов, когда клиническая реальность начинает шептать на ухо громче теоретических догм.
Я ни на чём не настаиваю.
У каждого практикующего специалиста — свои предпочтения, свои маленькие ритуалы, свои профессиональные причуды.
Делюсь своими.
Один из поворотных моментов в осмыслении моей позиции относительно фрустрации произошёл на международном семинаре, где в роли лекторов выступали два авторитетных представителя нашей профессии — Жислен Спикёр и Каролин Эльячев.
К тому времени аудитория уже успела убедиться в высоком профессионализме гостей, и, как это часто бывает, в отношения к лекторам начала проскальзывать идеализация, слегка разбавленная благоговением.
Это важный контекст: в зале царило настроение почтительного внимания, почти трепетное ожидание очередной порции истинной психоаналитической мудрости.
И вот, будто между прочим, вне основного потока доклада, Каролин — с достоинством, которое ей так присуще, и с выражением лица, достойным обложки учебника по невербальной коммуникации, — обратилась к собравшимся:
— Я не поняла… Вы действительно наливаете анализантам чай или кофе? Мы этого делать не должны! Мы обязаны фрустрировать анализанта. Его взрослая часть должна заботиться о себе сама. Если ему нужен кофе, он должен встать с кушетки и налить его себе самостоятельно. Вы все так делаете? Вы действительно наливаете клиентам кофе?
Тут случилось нечто забавное и одновременно глубоко символическое.
Весь зал (за исключением, скажу с гордостью, меня и двух-трёх коллег, умеющих сохранять лицо в условиях внезапного стресса) буквально пригнулся к полу и единодушно замотал головами, как школьники, застигнутые с мобильниками под партой во время контрольной:
— Нет-нет! Мы так не делаем!
Мне показалось даже, что кто-то машинально спрятал руки за спину, словно их могли застукать с чашкой в руках.
Это был тот самый момент, когда коллективное бессознательное группы специалистов, обычно уверенных в себе и своих методах, внезапно раскололось, обнажив ребёнка внутри каждого — того самого, который боится быть уличённым в «непрофессиональном» поступке.
И если кто-то из присутствующих и говорил правду, то таких было решительно недостаточно, чтобы составить мнение большинства.
Мы с теми немногими, кто сохранил самообладание, переглянулись.
Попытались сдержаться.
Не вышло.
В этот момент наши фрейдовские бороды задрожали от сдавленного смеха, а в глазах мелькнул огонёк сочувственного аффекта — ведь мы понимали: ничего страшного не произошло.
Просто коллеги попытались совместить идеалы с реальностью, а реальность, как водится, оказалась хитрее.
После окончания секции мы, как положено, собрались в курилке (18+, хотя, если честно, возраст в таких ситуациях теряет всякий смысл), и там уже без стеснения обсудили эту сцену до последней детали.
Пример с Каролин важен потому, что он отражает не только нашу общую склонность к внутреннему конфликту между теорией и практикой, но и поднимает ключевой вопрос: когда фрустрация становится терапевтическим инструментом, а когда — просто формой садизма, прикрытого псевдонаучными формулировками?
Фрустрация: инструмент или иллюзия контроля?
Итак, Каролин спросила — и мир перевернулся. Ну, не совсем, конечно.
Мир у нас переворачивается медленно, по частям, как старый матрас на даче.
Но вот представление о собственной профессиональной непогрешимости слегка покосилось.
И это хорошо.
Потому что момент, в который мы начинаем задаваться вопросом: «А действительно ли всё то, чему нас учили, подходит для этой конкретной ситуации?» — есть признак живой психоаналитической мысли.
А не просто цитатника, пережёвывающего классические догмы, как жвачная корова — сено.
Да, я говорю о фрустрации.
О той самой, которую нам внушали как обязательный элемент аналитического пространства.
О той, которая якобы помогает анализанту развить автономию, столкнуться со своими потребностями, научиться заботиться о себе, не опираясь на "материнскую" помощь аналитика.
Но давайте будем честны: зачастую эта идея используется как благовидный предлог для того, чтобы ничего не делать. Или даже — чтобы обосновать холодность, отстранённость, иногда даже безразличие.
Потому что легче сказать: «Это фрустрация», чем признаться себе: «Я просто не хочу напрягаться. Не хочу видеть его боль. Не хочу быть рядом».
Вот тогда-то и приходит на помощь знаменитое: «Психологи не дают советов».
Как будто мы не люди, а какие-то киборги из учебника по теории объектных отношений.
Как будто пациент пришёл не к живому человеку, а к манекену с дипломом.
Советы и их последствия
Упомяну один из моих любимых клинических примеров — он простой, но показательный.
Анализант, руководитель среднего звена, застревает в ситуации, где решение кажется мне очевидным: ему нужно провести совещание с командой, обсудить проблему, распределить задачи.
Он же, вместо этого, часами мечется между внутренними конфликтами: «А вдруг они меня не поймут?», «А вдруг я выгляжу слабым?», «А может, я вообще не достоин быть начальником?» — и так далее, до истощения.
Тогда я спрашиваю:
— А что произойдёт, если вы просто соберёте команду и обсудите эту ситуацию?
— Не знаю… Но попробую.
Он пробует.
Проблема решается за десять минут.
Сотрудники оказались готовы помочь.
Всё прошло гладко.
Он доволен, расслаблен, благодарен.
И вот здесь-то и возникает важный вопрос: развалилась ли терапия?
Нет.
Только началась.
Потому что теперь у нас есть пространство для разговора о страхах перед делегированием, о необходимости быть идеальным, о травме детской зависимости, которую он до сих пор стыдится.
А если бы я вместо этого сидела, скрестив руки, и наблюдала, как он «созревает»?
Тогда бы терапия, возможно, закончилась на первом же сеансе.
Потому что он бы ушёл, чувствуя себя ещё более одиноким и непонятым.
«Подайте кофе» — метафора безопасности
Можно ли подать стакан воды или чашку кофе?
Можно.
Даже нужно — особенно на ранних этапах.
Потому что первый шаг в терапию — это шаг в неизвестное.
Человек приходит с тревожным сердцем, с историей боли, с опытом отвержения, иногда с целым чемоданом травм.
И вот он здесь.
Сидит.
Смотрит на вас.
Может, держит спину слишком прямо, может, говорит слишком быстро, может, вообще молчит.
И вы ему предлагаете воду.
Это не слабость.
Это не предательство психоаналитического подхода.
Это человечность.
Это создание безопасного пространства, в котором человек может позволить себе быть собой.
Не стоит путать заботу с зависимостью.
Мы не учим людей зависеть от нас — мы учим их доверять.
А доверие рождается не в отстранённости, а в близости.
В маленьких актах внимания.
В понимании, что аналитик — не абстрактный наблюдатель, а живой человек, способный ответить на человеческую потребность.
Закрываем форточку — вместе с тревожностью
Ещё один мой любимый момент — форточка/ окно.
Да, именно та самая, из которой дует.
Вы знаете, о чём я.
Клиент сидит, дрожит в пледе, а вы сидите, как будто не замечаете холода, потому что «это фрустрация, пусть сам закроет».
Я не такая.
Я встаю.
Закрываю.
Один раз.
Иногда два.
И только потом, когда связь установлена, я могу сказать:
— Теперь можете сделать это сами, если понадобится.
И вот тогда начинается настоящая работа.
Потому что человек уже не боится быть услышанным.
Он уже знает: вы не играете в игры.
Вы не фрустрируете его ради собственного удовольствия.
Вы не хотите быть плохой мамой, чтобы проверить, как он справится.
Вы хотите быть хорошей мамой , чтобы он мог позволить себе снова быть ребёнком — хотя бы на время сессии.
Терапевтический альянс: режиссура или импровизация?
Если я уже говорила о том, что фрустрация не должна быть самоцелью, то теперь пришло время подчеркнуть другое: альянс между анализантом и аналитиком — это не абстрактное благо, к которому мы как-нибудь придём на третьем году терапии.
Это живая связь, которую нужно строить с самого начала.
И строить осознанно.
И да, если хотите — режиссировать.
Потому что иначе — никак.
Ни психоанализа, ни терапии, ни даже простого человеческого диалога — ничего не случится.
Альянс — это не просто «дружба», хотя он может быть близок к ней по эмоциональному тону.
Это соглашение на совместную работу.
Согласие доверять, соглашение рисковать.
И чтобы такое соглашение состоялось, необходимо создать условия, в которых анализант чувствует себя достаточно безопасно, чтобы раздеть душу — как бы пафосно это ни звучало.
Фрустрация же, особенно ранняя и необоснованная, разрушает этот хрупкий мост.
Она говорит не словами, а энергетикой: «Я не рядом. Я в отдалении. Я не помогаю. Я проверяю».
Но кто из нас любит быть проверяемым, когда только начинаешь понимать, что ты вообще нуждаешься в помощи?
Ответственность аналитика: быть не идеальным, а управляемым
В психоанализе много говорят о позиции аналитика.
О его нейтральности, анонимности, об объективном наблюдении.
Но я давно убедилась, что одна из главных задач аналитика — быть управляемым.
Не идеальным.
Не холодным и недоступным.
Не матерью-природой, которая даёт жизнь и исчезает.
Нет.
Быть таким, на кого можно положиться.
Такой, на кого можно рассчитывать.
Кто будет рядом, даже если молчит.
Кто закроет форточку, предложит воду, скажет вслух то, что анализант не смог выразить сам.
Быть управляемым — значит, давать понять анализанту, что он может влиять на нас.
Что его потребности значимы.
Что вы не камень, а живой человек, способный реагировать.
И эта реакция — не случайность, а часть процесса.
Мне часто возражают:
— Но тогда он станет зависимым!
На что я обычно спрашиваю:
— А вы уверены, что зависимость — всегда плохо?
Потому что первичная зависимость — она необходима.
Без неё нет привязанности, а без привязанности — нет терапии.
Только потом, когда связь установлена, когда доверие прочное, можно начинать аккуратно расшатывать опоры, чтобы пациент мог стоять на собственных ногах.
Фрустрация как метод — или как защита аналитика?
Иногда фрустрация используется не ради пациента, а ради аналитика.
Чтобы сохранить дистанцию.
Чтобы не чувствовать слишком много.
Чтобы не оказаться вовлечённым.
Это понятно.
В нашей профессии легко выгореть.
Легко перенапрячься.
Легко заболеть чужими травмами.
Поэтому хочется создать себе щит.
И фрустрация становится этим самым щитом.
Но цена такого выбора — потеря подлинности.
Терапия превращается в ритуал, а не в живую встречу.
Анализант приходит не к человеку, а к маске.
И, конечно, в какой-то момент он уходит.
Потому что ему нужна помощь, а не экзамен по выживанию.
Когда фрустрация всё-таки уместна?
Уверена, вы ждёте этого вопроса.
И вот он: когда фрустрация действительно работает как терапевтический инструмент?
Она работает, когда: уже есть достаточный уровень доверия.
Фрустрация не является первой реакцией на запрос.
Она осознанна, а не автоматична.
Она интерпретируется, а не просто применяется.
Она направлена не на "закалку характера", а на исследование внутреннего конфликта.
Иными словами, фрустрация — это не начало терапии, а её элемент, который появляется гораздо позже.
Как осторожный поворот руля на скорости, когда машина уже едет, а не заводится.
Когда фрустрация уместна
Анализант регулярно приходит на сессии в течение нескольких месяцев.
Он уже привык к аналитическому пространству, чувствует себя безопасно и неоднократно говорил о своей склонности «ждать, что кто-то за него решит».
На одной из сессий он просит аналитика выбрать ему дату отпуска, объясняя, что «не может решиться сам».
Аналитик делает паузу и спрашивает:
— Как вы обычно принимаете такие решения?
Он не даёт ответа, но помогает обратить внимание на его внутренние сомнения и зависимость от внешнего одобрения.
Фрустрация здесь работает как терапевтический инструмент — она помогает анализанту столкнуться с собственной позицией зависимости.
Когда фрустрация неуместна
На первой сессии анализанка, явно нервничая, сидит на краешке кресла, держит сумочку на коленях и говорит быстро, почти без пауз.
В кабинете прохладно — форточка открыта.
Она многозначительно посматривает на окно.
Аналитик молчит, наблюдая, как она всё больше напрягается.
Ни слова поддержки.
Ни жеста внимания.
Только холод и молчание.
Это не фрустрация — это бессмысленный стресс, который может запугать человека и помешать установлению доверия.
Лучше закрыть форточку.
Хотя бы один раз.
Потом — можно попросить её сделать это самой. Но не сразу.
Иными словами:
Не раньше связи.
Не вместо эмпатии.
Не ради "правильного метода".
Так стоит ли фрустрировать анализанта?
Скорее, стоит задаться вопросом: зачем мы это делаем.
Если ради терапевтической цели — возможно.
Если ради собственного удобства — лучше воздержаться.
А Каролин Эльячев, пусть меня простит её великолепная аналитическая осанка, в тот день показала нам не только важность теоретических позиций, но и нашу общую склонность к детской тревожности.
Потому что в зале сидели не только специалисты.
В зале сидели люди, которые хотели угодить, боялись ошибиться, надеялись быть принятыми.
И именно это напомнило мне, почему важно оставаться человеком.
Даже в белых перчатках.
Фрустрация: между методом и манией
Если вы дочитали до этого места, значит, либо вы действительно заинтересованы в теме, либо у вас есть внутреннее желание понять, как быть не просто «аналитиком на бумаге», а человеком в кабинете — живым, чувствующим, способным на эмпатию без потери профессиональной позиции.
И это важно.
Потому что психоанализ — не про идеальных людей.
Он про то, как работать с тем, что есть.
Или, точнее, с тем, кто есть.
Фрустрация, как и любой другой инструмент, должна применяться осознанно.
С осторожностью.
Как лекарство.
А не как заклинание, которое произносят, чтобы не задумываться о последствиях собственного поведения.
Потому что если мы начинаем фрустрировать слишком рано, слишком жёстко или слишком часто, рискуем потерять именно того, ради кого всё это затевали: анализанта.
Безопасная мама и её терапевтическая задача
Мне нравится выражение: «безопасная мама».
Оно не совсем научное, но очень ёмкое.
Анализант приходит к нам, как ребёнок, который впервые решается покинуть привычную зону дискомфорта, потому что где-то глубоко внутри он чувствует: пора.
Но страх остаётся.
И ему нужно, чтобы кто-то был рядом.
Кто-то, кто его примет.
Кто-то, кто не оттолкнёт.
Кто-то, кто поможет ему почувствовать себя в безопасности.
А безопасность — это не только слова.
Это и чашка воды, и закрытая форточка, и взгляд, полный внимания.
Это молчание, в котором нет осуждения.
Это пауза, которая говорит больше, чем любое объяснение.
Так почему же мы так боимся показать, что мы рядом?
Возможно, потому, что нас учили бояться зависимости.
Бояться эмоционального вовлечения.
Бояться быть «слишком» — слишком добрыми, слишком доступными, слишком человечными.
Но я скажу вам по секрету: зависимость — это не вирус.
Это часть процесса.
И если анализант зависнет в ней надолго, это не ваша слабость, а ваша работа — помочь ему выйти из неё.
Но начинать всегда нужно со связи.
Где грань между фрустрацией и садизмом?
Я знаю, что слово «садизм» звучит резко.
Но иногда оно уместно.
Особенно когда мы прячем за псевдонаучными формулировками свою усталость, отстранённость или страх быть слишком близкими.
Садизм в терапии — это когда вы делаете больно, но говорите себе:
— Это ради его блага.
— Это часть процесса.
— Так положено.
А на самом деле — вы просто не хотите напрягаться.
Не хотите видеть его страдание.
Не хотите отвечать за свои действия.
Фрустрация может быть терапевтической.
Но только если она интерпретируется, обсуждается, если она не является первым аккордом в отношениях.
Только если она — не защита от эмпатии, а её продолжение.
Чего мы хотим от терапии?
Давайте вернёмся к началу.
Почему люди приходят к нам?
Не за советами, конечно.
Хотя иногда они их просят.
Они приходят за тем, чтобы быть услышанными.
Чтобы их боль признали.
Чтобы им было позволено быть собой — даже в самых странных, пугающих, неприемлемых формах.
И если мы не можем этого дать, потому что слишком заняты сохранением своей профессиональной маски, возможно, стоит задуматься: а ради кого мы вообще этим занимаемся?
Завершение по данной части
Каролин спросила — и мы все немного пригнулись.
Может, потому, что боялись показаться недостаточно «настоящими» аналитиками.
А может, потому что боялись быть просто людьми.
Но я не боюсь.
Я могу подать воду.
Закрыть форточку.
Дать время.
Подождать.
И — да, иногда — фрустрировать.
Но не раньше, чем создать пространство, в котором можно ошибиться.
Пространство, в котором можно доверить кому-то своё беспокойство, свою тревогу, свой стыд.
Потому что психоанализ — это не про холодность.
Это про встречу.
Про риск.
Про доверие.
И если мы не готовы к этой встрече, то, возможно, нам ещё рано называть себя аналитиками.
P.S.
Если вы всё ещё считаете, что фрустрация — это главное, что должен получить пациент на первых этапах, то, возможно, стоит спросить себя:
— А я сам-то чего хочу от этой фрустрации?
— Ради терапии?
— Или ради своего удобства?
Потому что в психоанализе, как и в жизни, важно не то, что ты делаешь.
Важно — почему ты это делаешь.
ПОДРОБНЫЙ ПРИМЕР: «В КОЛЛЕДЖЕ»
В моей жизни был довольно длительный период, когда я преподавала в высшем учебном учреждении — почти одиннадцать лет.
И те, кто сталкивался с этой средой, прекрасно понимают: студент вуза — это не то же самое, что ученик школы или колледжа.
Это уже взрослые люди, пусть и не всегда в полной мере.
И вот однажды друзья попросили меня о помощи.
Нужно было прочесть курс лекций в одном из колледжей — на целый семестр.
Учебный год уже начался, а преподавателя по нужной дисциплине так и не нашли.
Я сразу поняла: это будет эксперимент.
Возможно, даже авантюра.
До этого у меня не было опыта работы в колледже, да и зарплата была такой, что за одну пару платили меньше, чем стоил проезд туда на такси.
А такси было жизненно необходимо — колледж находился в самом дальнем конце города.
Первый день.
Приезжаю.
Стою перед входом, осматриваюсь.
На улице во время перемены курят, разговаривают, смеются — но не просто студенты, а самые настоящие «хулиганы окраин».
Если хотите — малолетние правонарушители.
В общем, явно не типичная аудитория для моих привычных лекций.
Захожу в аудиторию.
Классическая картина: первые парты — несколько «ботанов», середина — те, кто «ни туда ни сюда», а последние ряды — лидеры, явные заводилы, которые своим видом дают понять: они здесь главные, и учиться они не собирались вообще.
Оцениваю обстановку и решаю начать с правил.
Как именно их сформулировала — уже не помню, но импровизация получилась.
Примерно так:
— Честно говоря, мне на вас наплевать, мне всё равно. Меня очень просили помочь вашему колледжу. Я здесь всего на один семестр. Моя задача — выполнить свои обязанности, дать вам знания и навыки. А решать, брать ли их — ваше право.
Студенты подняли на меня глаза.
Такого преподавателя они явно не ожидали.
Ни истерики, ни осуждения, ни требований убрать телефоны — просто честное, спокойное заявление.
После этого я объяснила, как получить зачет автоматом, как получить«отлично», «хорошо» или «удовлетворительно».
Аудитория удивилась. Воцарилось странное, но плотное внимание.
Студенты будто выдохнули.
И с каждой встречей хулиганы с задних парт стали потихоньку пересаживаться ближе.
Даже лидер группы, который изначально вел себя с вызовом, начал выполнять задания.
Для меня как преподавателя это было забавно и интересно.
Мои коллеги тоже не могли скрыть удивления.
Практически на каждой паре кто-нибудь заглядывал в аудиторию и восклицал:
— Ой! У вас занятие? Да тут же такая тишина, я подумала, что никого нет!
Для меня это не было неожиданностью.
Я понимала, что делаю.
Но последнее занятие стало для меня сюрпризом.
Когда зачёт закончился, я решила произнести небольшую прощальную речь:
— Что же… мы с вами завершили этот курс. Надеюсь, знания пригодятся. Вы молодцы, слушали внимательно, выполняли домашние задания. На этом мы прощаемся. Я возвращаюсь в свой вуз.
С этими словами я увидела тридцать пар глаз, в которых мелькнуло что-то большее, чем простое расставание.
Сначала благодарность, затем — боль.
Будто бы я предавала их.
Как будто снова уходила та самая «взрослая», от которой они ждали чего-то другого.
Не услышала ни слова, но ощущение предательства буквально висело в воздухе.
Я опешила.
Не ожидала такой реакции.
Мне пришлось сказать что-то тёплое и ободряющее, чтобы разрядить момент.
Но эти взгляды я не забуду никогда.
РАЗБЕРЕМ СИТУАЦИЮ ПОДРОБНЕЕ, В ТОМ ЧИСЛЕ — В ТОЧКИ ЗРЕНИЯ НЕОБХОДИМОСТИ ФРУСТРАЦИИ
Контекст: кто такие эти студенты?
Я описываю их как «классических гопников с окраин», «хулиганов» или даже «малолетних преступников».
Это не просто стилистическое обобщение, а указание на социально-психологический фон, в котором формировалась их личность.
Такие молодые люди часто росли в условиях:
- Дефицита эмоциональной поддержки.
- Нарушения границ (как физических, так и психологических).
- Сильного влияния улицы как основного пространства социализации.
- Частого контакта с системой воспитательных и правовых институтов.
- Опыта отвержения со стороны взрослых.
В таких условиях формируется неустойчивый тип привязанности , чаще всего — дизорганизованный.
Он характеризуется внутренним конфликтом между желанием близости и страхом перед ней.
Отсюда — внешняя демонстрация силы, вызова, независимости.
Но за этим стоит глубокая тревога и потребность в безопасном взрослом.
Поведение на первом занятии: позиция доминирования
На первом занятии я описываю, как лидеры группы сидели на последних партах и «всем своим видом показывали, что здесь они главные».
Это классическая защитная стратегия — демонстрация контроля.
Внутри это может скрывать:
- Страх быть униженным — если ты не контролируешь ситуацию, её начнут контролировать другие.
- Ожидание критики и осуждения — взрослые обычно либо давят, либо игнорируют.
- Необходимость тестировать границы — чтобы понять, можно ли доверять новому человеку.
Я не стала сразу «устанавливать дисциплину», не призывала к порядку, не выражала раздражения.
Таким образом, я нарушила их ожидания (читаем - фрустрировала)
Они ожидали ещё одного «взрослого, который будет сердиться, унижать, давить».
А я заявила: «Мне всё равно. Вы делайте, что хотите. Я просто сделаю свою работу».
Это стало для них новым опытом — опыт того, что взрослый может быть рядом, но без попыток взять власть.
Без игры в "кто главнее".
Это и есть начало терапевтической встречи, даже в образовательном контексте.
Изменение поведения: постепенное приближение
С каждым занятием «хулиганы» начинали пересаживаться ближе ко мне.
Это символический жест — движение как к источнику безопасности.
Особенно примечательно поведение лидера: он выполнял задания, проявлял интерес, становился частью процесса.
Это говорит о том, что я стала для них объектом безопасной привязанности, пусть и временно.
Они испытали, что:
- Их не будут осуждать.
- Их не будут принуждать насильно.
- Их не будут игнорировать.
- Их могут оставить в покое, но только потому, что это мой выбор, а не их нежелание общаться.
Это важное различие.
Обычно их игнорируют потому, что их считают недостойными внимания.
А я сказала по сути: «Я могу вас не трогать, потому что я профессионал. И мне не нужно манипулировать вашим вниманием».
Это мощнейший сигнал.
Для человека с травматическим опытом это звучит как: «Ты можешь быть собой, и тебя не прогонят».
Реакция на прощание: предательство или потеря?
Мое прощальное слово вызвало у них реакцию, которую я описываю как «потухшие взгляды», полные боли и обиды.
Это был момент травматической повторности.
Для этих ребят взрослые, которые им нравились, которые были другими, — обычно исчезают (или таковых вовсе не существовало).
Когда я сказала: «Я возвращаюсь в свой вуз», они услышали не «я выполнила задачу», а поняли: «Ты тоже меня бросаешь. Ты тоже не остаёшься. Ты тоже не настоящая».
Это не просто эмоциональная реакция.
Это реакция на потерю объекта привязанности , который дал надежду на другую, более добрую, взрослую реальность.
И эта потеря активировала старую боль — ожидание предательства и отсутствия постоянства.
И одновременно, смею надеяться, что то был Опыт Потери, но не Опыт Предательства.
Фраза — «то был опыт потери, но не опыт предательства» — звучит как попытка обозначить грань между тем, что неизбежно и естественно в отношениях, и тем, что травматично и разрушительно.
Это стремление к осмыслению: «Я ушла, но не бросила. Я закончила, но не betrayed*. Я исчезла, но не betraying*».
* Betraying - преданный (в значении: подвергшийся предательству); обманутый; околдованный (в поэтическом или устаревшем смысле, но это редко используется)
Такое разделение важно, потому что потеря — это часть жизни, часть любого завершения.
Мы теряем связи, людей, этапы, возможности.
Это больно, но это не обязательно разрушает доверие к миру.
Потеря может быть скорбью, но не трагедией.
А вот предательство — это нарушение доверия, внутреннего контракта, ожидания безопасности.
Это когда человек, которому ты открыл душу, внезапно становится частью той же болезненной череды взрослых, которые «обещали быть рядом, а потом ушли».
Предательство не всегда требует подлости или злого умысла — оно возникает тогда, когда обещанное пространство безопасности резко закрывается без подготовки, без прощания, без признания того, что связь была важной.
Когда я говорю, что надеюсь — «не предательства, а просто потери» , — я пытаюсь сохранить за собой право на профессиональную границу, не превращая её в травму для другого.
Я хочу, чтобы мой уход стал опытом завершения, а не новым подтверждением: «Все взрослые всё равно уходят».
Но здесь возникает сложность...
Для человека с травматическим опытом, особенно у тех, кто рос в условиях недостатка безопасных фигур, любое расставание может переживаться как предательство, даже если оно логично, честно и запланировано.
Потому что их внутренняя история говорит: «Если ты мне нравишься, ты всё равно уйдёшь. Значит, ты не настоящая. Значит, я опять ошибся. Значит, я снова один».
Поэтому моя надежда — «пусть будет потеря, но не предательство» — это попытка защитить не только себя, но и их.
Это попытка сказать:
«Я не обманывала. Я не играла. Я была реальной. Просто моё присутствие было временным. Это не про тебя. Это про меня. Про условия. Про то, как иногда бывает в жизни».
Но эмпатия не всегда позволяет отделиться так чётко.
И если студенты почувствовали предательство — значит, они действительно поверили в меня.
А поверив — испытали боль от ухода. И эта боль — не моя вина, но моя ответственность.
Я оставила вопрос: «А можно ли вообще кому-то верить?».
Это начало понимания, как важно не просто уходить, но и прощаться.
Важно показать, что связь была значимой.
Что я помню их (история произошла более десяти лет назад, но она не забыта, о чем говорит, в том числе, сам факт публикации случая).
Что я не уходила с презрением.
В психоанализе этому учат долго. А в жизни — ещё дольше.
Что произошло на самом деле: формирование терапевтического альянса в образовательном контексте
Хотя я преподавала не в рамках психотерапии, я создала условия, максимально близкие к тому, что мы называем терапевтическим альянсом:
- Безопасное пространство — не нападала, не осуждала, не унижала.
- Честность и предсказуемость — чётко обозначила свои границы и цели.
- Подлинность — не прикидывалась идеальной преподавательницей, а была собой.
- Управляемость — показала, что могу реагировать на их потребности, когда это уместно.
Именно это позволило им расслабиться, начать участвовать и даже меняться.
И именно поэтому прощание стало таким болезненным — они уже не просто «слушатели», а участники процесса.
Участники, которым было важно присутствие моей фигуры «нормального взрослого».
Фрустрация vs Безопасность
Да, фрустрация возможна. Но не в ситуации, где нет связи.
Эти студенты пришли с огромным количеством фрустраций в багаже: социальных, эмоциональных, семейных.
Если бы я добавила ещё одну — в виде холодности, отстранённости, отказа в элементарном внимании, — они бы просто не пришли на вторую пару.
Но я сделала обратное — была рядом , и это дало им шанс поверить, пусть даже ненадолго, в другую модель взаимодействия.
Именно поэтому их взгляды в конце и были такими болезненными.
Потому что они снова узнали, что хорошие взрослые уходят.
И снова испытали ту самую фрустрацию.
Но уже хотя бы немного в другой форме, — в той, в которой она (фрустрация) была хоть сколько-то вербализована.
Поведение коллег: «Ой! У вас занятие?»
Практически на каждой паре кто-то из преподавателей колледжа заглядывал в дверь и восклицал:
— Ой! У вас занятие? У нас вас такая тишина, я подумала, что тут никого нет!
После чего закрывал дверь, не дожидаясь ответа.
Это короткое взаимодействие наполнено множеством скрытых смыслов.
Давайте разберём его по слоям.
Ожидание в переносе: «Там ничего не может происходить нормально»
Коллеги, судя по всему, были заранее уверены, что в этой аудитории ничего хорошего происходить не может.
Почему?
Потому что они знали студентов.
Знали их репутацию.
Они уже давно вынесли свой вердикт: ребята — безнадёжны.
Их невозможно контролировать.
С ними нельзя работать.
Поэтому, когда в аудитории было тихо , это вызвало у них шок и удивление.
Это был прямой конфликт с их собственными внутренними установками
То есть, можно сказать, что они пришли проверить: действительно ли в классе тишина — или просто пауза перед очередной вспышкой хаоса.
Их перенос заключался в ожидании провала
Когда они столкнулись с реальностью, противоречащей этому ожиданию, они не могли её принять полностью.
Отсюда — смущённая реакция, попытка «прочувствовать» ситуацию через вопрос, и быстрый отход.
Проекция собственного бессилия
Скорее всего, эти коллеги сами сталкивались с трудностями в работе с этими студентами.
Возможно, им не хватало инструментов для управления группой, возможно, они чувствовали себя беспомощными, униженными или даже травмированными контактами с такими учениками.
Мой успех в установлении контакта мог вызвать у них чувство зависти, недоумения или даже дискомфорта.
Ведь если я смогла — значит, проблема была не только в студентах, но и в подходе.
А это ставит под сомнение их профессиональные убеждения и умения
Это классический пример проективной идентификации : «Я не могу справиться с ними — значит, никто не может».
А я сломала эту проекцию, и это вызывало у них когнитивный диссонанс.
Групповая динамика
Если вспомнить эпизод с Каролин, где весь зал, кроме нескольких коллег, пригнулся, как школьники, то здесь ситуация аналогична.
Коллеги, заглядывающие в дверь, — часть одной и той же группы.
Группы, которая:
- Привыкла к определённым стандартам.
- Боялась быть "не такой", как все.
- Защищалась от осознания собственных ограничений через коллективное молчание и идеализацию авторитетов.
Мое отличие от других стало заметно — и вызвало у них реакцию нарушения нормы.
Я стала тем, кого мы иногда называем «групповым нарушителем» — человеком, который делает то, что другим казалось невозможным.
Это вызывает уважение, страх, зависть — и желание посмотреть на это своими глазами.
Невербальная коммуникация: «заглянул и сразу ушёл»
Факт того, что коллеги-преподаватели не входили в аудиторию, не здоровались, не задавали мне вопросов, говорит о том, что они находились в состоянии:
- Несознательного страха — «что, если я тоже захочу так научиться?»
- Смущения — «что, если я покажу, что мне интересно?»
- Страха конфронтации — «что, если ты меня спросишь: “А почему у тебя всё время шум в аудитории?”»
Это очень знакомая позиция — когда человек сталкивается с чем-то новым, но вместо открытости выбирает защитную дистанцию.
Как будто он говорит себе: «Я не хочу это понимать. Я просто хочу проверить, что всё в порядке… или что нет».
Опыт нарушил групповую идентичность
Моя способность установить контакт с «трудными» студентами не просто поразила коллег — она нарушила их групповую идентичность.
Она показала, что: не все методы одинаково полезны.
Профессионализм — не только в следовании правилам, но и в гибкости.
Возможности человека часто шире, чем ему кажется.
ЧТО ОБЩЕГО И РАЗЛИЧНОГО В ДВУХ ПРИВЕДЕННЫХ ПРИМЕРАХ
В примере с Каролин и в истории про колледж речь идёт об одном и том же — о границах, о власти, о позиции взрослого по отношению к тому, кто находится в положении зависимом или уязвимом.
И там, и там возникает вопрос: что такое фрустрация?
Инструмент ли это развития, защита от эмоционального вовлечения или просто способ сохранить дистанцию, прикрытую псевдотерапевтической теорией?
Каролин говорит: «Не наливайте кофе. Пусть анализант сам заботится о себе».
Это прямое указание на то, что фрустрация — неизбежная часть процесса, что она формирует автономию.
Но её слова вызывают реакцию страха и подавленного смеха среди коллег, которые вдруг понимают, что их повседневная человечность — под вопросом.
Они тут же начинают отрицать, как дети, которых застали за чем-то запрещённым, потому что внутри них живёт страх быть неправильными, непрофессиональными, слишком близкими.
А в колледже я делаю почти противоположное — говорю: «Мне всё равно/ Мне наплевать», но на деле становлюсь для студентов именно той безопасной фигурой, которую они давно потеряли.
Я не ставлю перед необходимостью "взрослеть", а даю им шанс расслабиться, почувствовать себя услышанными, даже если только через паузу, взгляд, спокойствие.
И вот здесь фрустрация появляется уже не как метод, а как травма — в момент прощания.
Когда я ухожу, студенты переживают уход как предательство.
Потому что я была Другой Взрослой.
Общий смысл этих историй в том, что фрустрация — это не автоматический терапевтический инструмент.
Это всегда контекст.
Она работает только тогда, когда есть связь, доверие, когда человек знает, что его поддерживают.
Если же фрустрация приходит первой, до связи, она становится не методом, а повторением травмы.
И в первом, и во втором случае мы видим, как легко специалисты и преподаватели прячутся за идеологией, чтобы не чувствовать.
Вместо того чтобы быть рядом, они выбирают позицию наблюдения, контроля, жёстких правил.
А между тем, настоящая автономия рождается не в холоде, а в безопасности.
Не в отстранённости, а в доверии.
И если мы хотим, чтобы человек стал самостоятельным, нужно сначала показать ему, что он может на нас рассчитывать, то есть — мы сами самостоятельны в своих решениях, поступках, в своем выборе.
Об авторе
Елена Нечаева родилась, живет и работает в Екатеринбурге. Автор книг по психологии и психоанализу, автор картин в жанре уральского андерграунда и музыкальных клипов. Ведет психолого-психоаналитическую практику с 2007-го года — в Екатеринбурге и онлайн.
